– Смотри, совсем как шахматная лошадка. Только морская, – сказал Костик. Сёга тоже вытянул шею и часто задышал. Заулыбался.

– Надо тебе такую?

– Та-а…

Костя не удержался от легкой подначки:

– А ты уверен, что она с тойсамой клетки?

Сёга перестал улыбаться. Сказал и строго, и ласково:

– Она не с клетки… То есть со всех клеток сразу…

"Морскую лошадку" разглядывали и хвалили. Сёге слегка завидовали и радовались за него. Птаха на своей верхушке сыграл мотив песенки "Белые лошадки". У кого-то нашелся складной ножик с шилом. Ракушечник оказался мягким, шилом просверлили дырку. Кто-то пожертвовал шнурок от кроссовки, чтобы продернуть в отверстие. Получился талисман, его надели Сёге на шею. Сёга то гладил конька, то брал на ладонь и разглядывал.

– Как он здорово сохранился, – похвалила конька Белка. – Окаменелый, а будто живой.

Сёга приложил талисман к щеке, подержал так и сказал про лошадку шепотом:

– Она не окаменелая. Она спит…

Не все поверили, но никто не стал спорить.

…А через несколько дней случилась беда.

Вечером, когда утихли все игры и плеск в бассейне, те ребята, кто еще не убежал домой, собрались пойти к студенческому костру. Были здесь и Белка, и Сёга с Вашеком, и Тюпа, и Костя, и Птаха (он все еще сидел на "верхушке"). И Дашутка. И еще двое ребят…

Белка помялась и шепотом спросила у Вашека:

– А как там она… русалочка?

– Ох, да ничего пока не получается, – пробормотал Вашек. – У меня руки-крюки…

Сёга, любивший правду и брата, тут же сунулся между ними.

– Белка, он врет! У него все получается замечательно!. И почти готово. Только он стесняется…

– Ну, всё, – зловещим голосом произнес Вашек. – Сейчас кому-то будут отрывать болтливый язык, руки и ноги. Иди сюда…

Сёга дурашливо взвизгнул и помчался прочь. На бегу оглянулся, зацепился растоптанным полуботинком за край плиты…

Когда Сёгу подняли, оказалось, что ни локти, ни колени не пострадали. Случилось гораздо худшее. Каменный талисман развалился пополам. Верхняя половинка осталась на шнурке, а нижнюю Сёга держал в пальцах со сбитыми до крови костяшками. Он сел на плиту, раскинул ноги и беззвучно заплакал, роняя крупные слезы, на обломок. Все стояли вокруг и молчали.

Наконец виноватый Вашек сказал:

– У нас ведь есть универсальный клей. Сделаем так, что даже трещинку не будет видно…

Глотая слезы, Сёга выговорил:

– Если она живая… была… и пополам… как склеишь, чтобы опять живая…

Никто не знал, как …

Нет, один все-таки знал! Все смотрели на Сёгу и никто не видел, как Птаха плавно, будто на крыльях, слетел с каменной горки-верхушки и приземлился рядом с остальными. Только воздухом обмахнуло. Птаха сел сбоку от Сёги.

– Ну-ка дай… – И взял обе половинки. Сёга всхлипывал и не спорил.

Птаха плотно соединил половинки. Напрягся. Кажется, что-то зашептал. Похоже было, что в тишине тонко-тонко зазвенел окружающий воздух. Потом звон стих, Птаха обмяк. Шепотом сказал:

– Возьми… – И сунул Сеге ставший целым талисман.

Сёга взял. Неуверенно приложил к мокрой щеке.

– Ну, что? – с жалобным нетерпением спросил Вашек.

– Та-а… живая, – выдохнул Сёга и всхлипнул опять.

Тюпа важно объяснил:

– Конечно живая. Потому что это не склейка, а молекулярное сцепление. Птаха умеет…

– Спасибо, Птаха, – виновато сказал Вашек.

– Спасибо… – шепнул Сёга и стал облизывать костяшки.

Птаха встал, скинул шапку. В свете вечерних облаков (похожих на растопыренные перья золотистого громадного крыла) стало видно, что волосы у Птахи не темные. Днем они казались темными, когда он снимал шапку, а теперь были, как солома. На лбу блестели капельки, плечи дрожали.

Костю резанула жалость. Он почуял вдруг, сколько энергии ушло в один миг из этого щуплого птенчика. Надо было как-то помочь. Костя шагнул, взял Птаху за плечи, спиной прижал к своей груди, чтобы передать ему часть собственной силы и тепла. Это вышло само собой, как от толчка! И Костя не знал, получится ли… Получилось! Птаха затеплел, шевельнулся, оглянулся на Костю – уже весело и резво.

– Ага… хорошо… – И отскочил, растопырив локти.

Почему-то все рассмеялись.

А потом опять наступила тишина. Уже спокойная, свободная от беды. "Бум-ква-ква, бум-ква-ква…" – слегка беспокоили эту тишину далекие лягушата.

– Квакают, квакают, а где живут, непонятно, – добродушно сказал круглый белобрысый мальчик (звали его, кажется, Сашок).

– Драчун приедет, покажет дорогу, – опять пообещала Дашутка.

– Да когда он приедет-то? – недовольно отозвался Тюпа. – Одни разговоры…

Дашутка терпеливо объяснила:

– Он же сказал: к середине лета.

– Но ведь как раз уже середина лета! – вспомнила Белка. – Шестнадцатое июля! Самая макушка…

– Ну, значит, завтра, – уверенно подвела итог Дашутка.

Курчавый мальчик Олег (тот, кто когда-то помогал справиться с «кандеевским» пацаном, подравшимся с Юрчиком), живо обернулся к Владику Пташкину:

– Птаха, а ведь правда середина лета! Сыграй "Вечерний луч"! Пора!

Владик, оставив на плитах шапку, побежал к бассейну. Пробурлил ногами воду до середины, как ящерица забрался на макушку горки. Встал…

– Что за вечерний луч? – шепнула Белка Вашеку.

– Сигнал такой, – тоже шепотом ответил Вашек. – Говорят, его играли на старинных парусных кораблях, когда наступала такая вот середина. Если море было спокойным, а небо ясным…

Небо было ясным и светлым. Солнце уже ушло за институтские корпуса, но лучи его бродили в высоте, облака горели. А напротив корпусов, среди невысоких крыш и тополиных крон, горел крест маленькой церкви – той, где в июне побывал Костя… Птаха встал на прямых ногах, чуть выгнулся назад, вскинул голову. Он рисовался на вечернем небе темным силуэтом, лишь на волосах горел желтый блик.

Белка думала, что Птаха заиграет на губной гармошке. Но он сунул ее за резинку трусиков и поднял перед лицом руки. В ту же секунду в пальцах у него появилась изогнутая кольцом труба – на ней тоже зажегся блик. Птаха придвинул трубу к губам.

Переливчатый мотив, где смешались голоса трубы и флейты, разбежался, полетел над притихшими Институтскими дворами. Веселый? Пожалуй, нет. Печальный? И не печальный… Просто говорящий о чем-то хорошем. Наверно, о том, что прошла всего лишь половина лета и впереди много еще добрых солнечных дней…

Путь на Круглое болотце

Драчун появился на следующее утро. Это был мальчишка лет одиннадцати – с рыжеватыми сосульками волос и хмурыми глазами. В обвисшем сизом свитере, с разноцветными заплатами на коленях длинных штанов. Разношенные кеды его были без шнурков и хлюпали на ногах. Чем-то он походил на Чебурека, только в Чебуреке не было хмурости Драчуна.

Несмотря на неласковый вид все Драчуну обрадовались. Особенно Дашутка и Сёга. Дашутка – та буквально прилипла к Драчуну и не отходила от него целый день. Он порой сердито хмыкал и бесцеремонно, как мальчишке, трепал пятерней ее белобрысые волосы. А с Сёгой они с полчаса о чем-то шептались…

Только сейчас Белка узнала, что Драчун и Сёга – из одного класса. И от того же Сёги постепенно сделалась известна история Драчуна и почему такое прозвище.

Есть смысл изложить эту историю сразу, а не кусочками, как она проявлялась для Белки.

В первом и втором классе Драчуна – тогда еще Андрюшу Рыбина – «доводили». То есть дразнили, поколачивали, щипали и делали ему всякие гадости. Называли Селедкой и Карасем. Рассказывали, что дома он питается одной только манной кашей и тайком играет в куклы. Ну и понятно – если человек не может дать сдачи, а только роняет слезинки, жизнь у него самая паршивая. В общем, похожа эта жизнь была на ту, которую «тянул» в своей школе Тюпа. Только Андрюша Рыбин освободил себя от угнетения раньше, чем Тюпа.

Случилось это в третьем классе. Благодаря первокласснице Дашутке Ерёминой.

Шел Андрюша на перемене по коридору, старался быть у самой стенки, чтобы не зацепили, не стукнули, не обругали. И увидел, как два его одноклассника – Генка Дусин и Мишка Комов по прозвищу Комбат взяли в плен маленькую безответную Дашутку. Генка с аппетитом жевал Дашуткину булочку, а Комбат дергал ее за жидкие прядки и требовал: "А ну говори, а то хуже будет!" (Потом выяснилось, что она даже не знала, чего ему надо.) И увидел Андрюша Рыбин Дашуткины глаза. А были он и Дашутка знакомы – жили недалеко друг от друга. Конечно, не друзья, но ведь и не совсем посторонние друг другу. Тем боле, что в мокрых Дашуткиных глазах была мольба. И Андрюша понял, что, если он струсит и сейчас, будет он уже совсем не человек, а в самом деле дохлый карась и гнилая селедка.